Габриэла Херман поездила по США, фотографируя уже взрослых людей, выросших в нетрадиционных семьях
Хоуп
Выросла в Нью-Йорке в семье из двух отцов
Меня зовут Хоуп, у меня два отца, которые удочерили меня, когда мне было четыре. Я знала, что бывают другие семьи: я видела, как живут мои друзья, как живут наши родственники. Я знала, что в семьях бывает мама, но всё же не всегда, поэтому я не чувствовала, что мы в меньшинстве.
Переломным моментом в моём осознании стал случай в детском саду. Одна девочка спросила меня, где моя мама, и я ответила, что у меня нет мамы, но есть два папы. Девочка ответила, что это невозможно, что мама — это мама и мне она нужна. Тогда я поняла, что наша семья выглядит не как все.
У меня необычная внешность, я мулатка афроамериканской и латиноамериканской крови, и поэтому я отличалась от своих знакомых по всем пунктам, по которым это возможно. Я рада, что выросла в Нью-Йорке, что оба моих родителя были внутри ЛГБТ-комьюнити и что мне удавалось дружить с людьми, которым не хотелось надо мной издеваться из-за моей необычности.
Зак
Вырос в Айове в семье из двух мам
Меня зовут Зак, я из Айовы. Меня зачали с помощью искусственного оплодотворения. 31 января 2011 года я выступил на слушаниях по поводу изменения конституции нашего штата — предлагали отменить закон, уравнивающий браки в Айове.
Я спрашивал слушателей, что будет с моей жизнью, в которой важное место занимают мои лесби-родители и моя младшая сестра. Всё, что мы когда-то пережили — оно вернётся? С другой стороны, я понимаю, что всем семьям всегда тяжело. Самый большой вызов, который был в нашей жизни, был связан не с сексуальной ориентацией родителей, а с трудностями, которые испытывала моя мама в связи с ограниченными возможностями.
Я думаю, что главное, что описывает нашу семью, — отнюдь не принадлежность к ЛГБТ-комьюнити. Если глянуть на те вещи, которые определяют моих мам, то точнее будет сказать, что это «родители, работающие в здравоохранении», чем просто «однополые родители». Конечно, ориентация — это часть тебя, но это не обязательно та характеристика, которая определяет тебя наиболее ёмко.
Джейми
Выросла в пригороде Чикаго в семье из мамы и её партнеров
Мне 23, и я «колажер» во втором поколении — это слово означает, что у меня есть две мамы и что я тоже отношу себя к квир-комьюнити. Я выросла в пригороде Чикаго. У моей мамы было несколько партнёров за эти годы, но многие из них сыграли важную роль в моей жизни. Я даже могу сказать, что моим воспитанием занималось довольно много женщин.
Моя мама говорит, что, когда мне было лет десять, у нас был важный разговор, который начался с моих слов: «Стой-стой, ты что, лесбиянка?!» В школе тогда все говорили, что это что-то плохое. На самом деле у меня ещё в детском саду всё время спрашивали, где мой отец, а я отвечала, что у меня его нет и что я родилась, потому что маме помог доктор. Мне говорили, что у меня непременно должен быть отец, и я даже однажды разругалась с учительницей в детском саду, которая настаивала больше всех.
Аарон
Вырос в Беркли, Калифорния, в семье из двух мам и позже отчима
Я родился в 1980-м в семье лесбиянок благодаря анонимному искусственному оплодотворению. Когда мне было семь, моя биологическая мама влюбилась в мужчину и ушла от второй мамы. Этим мужчиной оказался бездомный, которого она знала со времён жизни в Нью-Йорке, который к тому же и отсидел. Поэтому к травме от развода родителей добавилась и сильная смена атмосферы в доме, но около шести лет назад они расстались.
Я знал, что моя семья отличается от других, но в Беркли это не так уж тяжело. Даже в детском саду в моей группе было два ребёнка, у которых было по две мамы.
После детского сада я учился в общественной школе, где я уже не мог говорить открыто о своей семье. Моим принципом было «никогда не лгать», но я быстро понял, что люди всё время делают предположения и мне не обязательно их исправлять. Особенно это было правильно в спортивных тусовках — градус гомофобии там намного выше. Когда одна из мам или приёмный отец забирали меня с тренировок и заодно подвозила кого-нибудь из моих приятелей из команды, то у этих приятелей в итоге складывалась картинка более-менее гетеросексуальной семьи, и вопросов ни у кого не возникало. Я отношусь к первой волне детей, которые родились у однополых родителей, но я знаю одного парня из такой же семьи, который немного старше меня — ему, наверное, было ещё тяжелее.
Эллисон
Выросла в Коннектикуте и Вермонте в семье из мамы и её партнёра
Я родилась в Колорадо, моей маме было тогда 30, она была медсестрой и встречалась с моим отцом. В это время она начала понимать, что она гомосексуальна: к ней приходило осознание, что она влюблена в свою лучшую подругу Кэтлин. Она сказала отцу: «Я беременна, но, кажется, я ещё и лесбиянка». Он был младше неё и в целом не был готов к детям. Потом Кэтлин и мама расстались, и мама познакомилась с Клодией, с которой они вместе уже лет 30. Помню, как мама знакомила меня с Клодией как с другом. Впервые я поняла, что мама и Клодия встречаются и что большинство семей устроено иначе, когда пошла в группу подготовки к школе. Следующие семь лет мне казалось, что я должна держать оборону — я не говорила правду насчёт моих мам, врала, что Клодия приходится маме сестрой, иногда она была просто подругой, у которой трудности и поэтому она пока живёт с нами. Но все всё знали, поскольку мы жили в маленьком городке и всё было очевидно.
Я жалею, что пыталась скрывать это так долго, столько лет. Иногда ко мне должен был зайти кто-нибудь из школы, и я за десять минут должна была убрать все книги, на которых написано слово «лесби», или снять все картинки со стен с голыми женщинами. Я просила мам мне подыгрывать, и они соглашались, потому что они знали, что пройдёт время и я справлюсь. Они хотели, чтобы я делала всё, что нужно для комфортного общения с друзьями.
Я слышала много гомофобного дерьма вокруг, поэтому понимала, что быть дочкой однополых родителей — не окей в нашей школе. Позже мы переехали в пригород Бостона, там всё было намного более гей-френдли. Круто знать, что твои одноклассники и вообще сверстники не ненавидят ЛГБТ. Я больше не была девочкой, которая знает нескольких геев лично и которой нужно это скрывать.
Моше
Вырос в Нью-Йорке в семье из двух мам
Меня усыновили в младенческом возрасте. У нас была обычная жизнь до моего 20-летия, потом у одной из мам нашли рак, её с нами уже нет. Прошло какое-то время, и моя мама встретила другую женщину, Барбару, они сейчас вместе. Они не в браке, но они вместе. Я чёрный, и я всегда отличался от своих мам, я всегда понимал, что я другой. С первого класса мне постоянно задавали вопросы. Я много стеснялся, мне было стыдно, меня очень смущало, что я усыновлённый чёрный мальчик в семье с двумя мамами. Но мы всегда были близки, суперблизки, хоть, конечно, у меня и была фаза ранней подростковой ненависти к родителям. Естественно, это прошло, и наши отношения сейчас крепки, как кремень, я знаю, что она меня всегда поддержит и что она меня любит.
Энни
Выросла в Афинах в семье из мамы и папы, который стал женщиной
Меня зовут Энни, я из Афин, штат Огайо. Мой отец стал женщиной, когда мне было четыре года. Если честно, я не помню его, когда он был мужчиной. Поэтому можно сказать, что меня вырастили две мамы. У меня есть несколько текстов про моих родителей, которые я написала для разных изданий. Когда я росла в Аппалачах, я никому не говорила про особенности нашей семьи, но люди из ближнего круга, конечно, всё знали. Я начала делиться этим только в колледже: это был совершенно новый опыт, потому что раньше мне казалось, что об этом не нужно просто разговаривать, за это нужно бороться.
Несмотря на то что я не отождествляла себя с этой группой людей, я понимала, что они меня вырастили, я вышла из этой среды. Поэтому, когда я писала статью о родителях, я чувствовала себя особенно необычно — я делилась своими переживаниями с невероятным количеством моих знакомых, которым я об этом не рассказывала.
Мне было особенно нелегко рассказывать о своей семье, когда я с кем-то начинала отношения — рано или поздно об этом нужно рассказывать. Поначалу мне приходилось использовать местоимение «он», когда речь заходила о моём отце — это неправильно, но я не хотела раньше времени раскрывать всю историю. В общем, оказалось, что гораздо проще написать статью в The New York Times, чем делиться этим с каждым другом.
Помню, что я заставила своих родителей сесть и всё мне рассказать, мне был 21 год. Мы тогда хорошо поговорили. Я, конечно, драматизировала, но я ведь не знала, что именно стало причиной того решения одной из моих мам, я не знала, что она чувствовала, какая у них была жизнь. Мама рассказывала, что была в чужом теле и что смена пола — одно из лучших решений, которое она когда-либо принимала, хоть ясно было, что справляться с последствиями будет непросто.
Даниэлла
Выросла в Вашингтоне, воспитывалась двумя мамами и четырьмя папами
У меня две мамы, обе еврейки-лесбиянки, которые познакомились с парой бисексуальных мужчин, афроамериканцем и франко-американцем, и решили вместе завести детей при помощи донорского оплодотворения. Я родилась в 1983-м, через пять лет родился мой брат. Когда мне было семь, мои папы разошлись, они начали встречаться с другими мужчинами, потом вернулись друг к другу, но их новые партнёры успели для меня стать близкими. Таким образом, в моей жизни получается около шести родительских фигур.
Когда мне было года четыре, я играла с подружкой, и мы обе очень поссорились, потому что мы обе хотели быть мамой в игре в семью. Тогда мама предложила, чтобы мы обе играли маму в нашей игре, но я сказала, что так не бывает. В ответ я услышала: «Но, Даниэлла, ведь у тебя тоже две мамы». Поэтому в довольно раннем возрасте я начала осознавать, что моя семья выглядит довольно необычной на фоне других. Мне кажется, мои родители сделали хорошее дело, окружив меня с раннего возраста детьми из других квир-семей. В детском саду или в школе они уже не могли контролировать моё окружение, поэтому я только тогда узнала, что в обществе полно гомофобии и гетеросексизма. Я чувствовала, что мне нужно скрывать, из какой я семьи. С одной стороны, я гордилась своей семьей и хотела, чтобы они знали, как сильно я их люблю, с другой — я была в ужасе от мысли, что я гипотетически кому-то о них рассказываю. У меня потрясающая семья, они все замечательные, им все очень справедливые и радеют за справедливость в обществе. Но в школе была атмосфера, в которой такая семья воспринималась как что-то криминальное — причиной тому был общественный договор, который утверждает единственную легитимную модель семьи.
В конце концов, я начала открываться, хоть это и было невыносимо страшно. Этот страх заставил меня понять, что я хочу посвятить свою жизнь тому, чтобы жизнь самых разных видов семей стала безопаснее.